покупают что-либо. Все эти годы он и наступал, и отступал, и шел, и полз, и лежал под огнем в грязи. Три года! А сколько километров! Иной пройти трудней, чем жизнь прожить.
В одной из комнат на обеденном столе посуда была сдвинута на край. Из нее последний раз ели еще хозяева.
А на другом краю стола, расчистив место, уже не спеша закусывали солдаты. Два хозяйских стакана, пустые, стоят друг против друга, луковичная шелуха, колбасные ссохшиеся шкурки, хлеб. На клеенке от ножа остались длинные порезы.
Ваня прошел в кухню. Газовая плита, блестевшая эмалью и никелем, штук пять различных никелевых кранов над раковиной, по стенам – белые шкафы, шкафчики, полочки. И на них целые семейства фаянсовых бочонков от мала до велика, фаянсовые корзиночки, баночки, ящики. Черными крупными буквами надписи. Не кухня, химическая лаборатория. Ваня имел отношение к кухонному делу и названия продуктов научился разбирать на любом языке. «Культурно», – подумал он. В артиллерии любили это слово и употребляли часто. Если офицер хорошо стрелял, про него говорили: «Культурно стреляет», и тем подчеркивалась разница между пехотой и артиллерией. Это в пехоте из винтовки можно хорошо стрелять, в артиллерии стреляют культурно или грамотно.
Горошко поставил к плите автомат, открыл кухонный шкаф. Поднявшись на носки, достал с полки банку компота. За толстым стеклом качались в соку целые желтые ягоды. Крышка тоже была стеклянная, толстая. Ваня попробовал отнять ее пальцами – не поддалась. Под крышкой была проложена красная резинка с язычком. Для чего-нибудь этот язычок предназначался, раз он существует. Горошко потянул за него. Банка чмокнула, всосала воздух, и крышка отлипла.
– Толково, – сказал Горошко, несколько удивленный. Он отпил компота и еще раз, уже со знанием дела, подтвердил: – Толково.
Закончив с этой, он поискал еще одну банку, уже вишневого.
Во дворе Беличенко чертил разведсхему. Он сидел на бревнах, кожаная планшетка лежала у него на колене, он поглядывал в сторону немцев и ставил на бумаге красные и синие значки.
– Вот, выпейте, – сказал Горошко, подойдя.
– Откуда это?
По мнению Горошко, такой вопрос задавать не следовало, и он только спросил:
– С хлебом будете или так?
– Так.
Комбат отхлебнул. Покачал головой, взглянул на Ваню повеселевшими глазами и снова отхлебнул: он любил вишневый компот.
– Отнеси Тоне. Она вишневый компот любит.
– Пейте уж, – сказал Ваня хмуро. – В дивизион вызвали Тоню. Там кто-то на мину наступил, а она же взрывается.
Комбат с интересом посмотрел на него: чем-чем, а юмором Горошко баловал его не часто. Потом опять взялся чертить, держа банку в левой руке и сплевывая косточки в снег.
Солнце светило по-весеннему, у дома на припеке вытаивала из-под снега земля, и капли с крыш уже продолбили в ней дорожку. Каждая лужа, каждая льдинка отражала солнце, и воздух был наполнен сиянием. И такая кругом была мирная тишина, что казалось, немецкое наступление кончилось.
– Опять в оборону становимся? – спросил Горошко.
Беличенко выплюнул последние косточки, отдал ему банку.
– Опять как будто.
Тогда Горошко уже с хозяйским интересом глянул в сторону коровника. Из его растворенных настежь, темных со света дверей высовывалась рыжая морда теленка с белыми ноздрями. Если бы теленок был постарше и поопытней, он бы знал, что показываться теперь людям как раз не следует, а надо ему тихонько переждать это время, пока кругом войска и кухни. Но теленок ничего этого не понимал. Увидев человека, идущего к нему, замычал, потянулся навстречу.
– Ладно, ладно, – говорил Горошко, толкая его в лоб ладонью. Он закрыл за ним двери, припер их колом, чтобы до времени теленок не бросился в глаза кому-либо. Если они становятся в оборону, комбата чем-то кормить надо.
Когда он вернулся, Беличенко, нарисовав синим карандашом легкое немецкое орудие, смотрел на него издали и щурил глаза: хорошо ли? В армии любят красиво оформленную документацию. Чем красочней начерчена схема, чем лучше оформлен документ, тем больше доверия к нему, и высокому начальству приятно ставить под ним свою подпись. В штабе дивизии, например, держали одного писаря исключительно за то, что он лучше других умел «заделывать» подпись. Под документом слева полностью пишутся должность, звание, справа – фамилия в скобках, а посредине оставляют место – это называется «заделать» подпись. Так вот писарь не только должность, звание и фамилию писал чертежным шрифтом, но еще совершенно по-особенному украшал скобки четырьмя точками. И сколько ни грозились перевести его в катушечные телефонисты, под конец все равно оставляли: никто лучше его не умел «заделывать» подпись командира дивизии.
– Теперь замучают бумажками, – сказал Горошко, наблюдая из-за плеча комбата. – Опять все сначала пойдет. – И усмехнулся презрительно. Разведчик, он ценил свободу. Пока фронт движется, разведчик не на глазах у начальства, сам себе хозяин. Но стоит занять прочную оборону, как сразу начинаются поверки, тренировки, учеба, учеба. Этого Горошко терпеть не мог.
Позади них с рычанием, взвихрив снежную пыль, вышел на дорогу белый танк и остановился. Откинулась крышка люка, показалась голова в шлеме.
– Вот они, эти танкисты, – сказал Горошко, словно продолжал начатый разговор.
– Какие танкисты?
– А которые около нашего энпе стояли.
Когда Беличенко обернулся, на броне танка, опершись локтями и спиной о ствол пушки, стоял танкист в черных от машинного масла валенках. Кусая сухую колбасу от целого круга, он весело щурился на зимнем солнце. Шлем свой он повесил на пушку завязками книзу, будто дела все сделаны и уже войны нет никакой. Лицо его показалось Беличенко знакомым. Защелкнув планшетку, он встал, пошел к танку.
– А-a, комбат! – приветствовал его танкист, дружески улыбаясь, и сверху подал крепкую ладонь. – Колбасы хочешь? Отломлю, колбаса есть. И спирт есть.
Он подмигнул. На воздухе от него уже попахивало спиртом.
– А я тебя увидел, дай, думаю, спрошу: лейтенант тот жив? – Беличенко показал на щеку.
Танкист стянул с пушки шлем, звучно хлопнул им по ладони.
– Убило! Да ведь как глупо убило. Самоходки ихние перед вами стояли? Ну, значит, видел, как его подожгли? Но он из самоходки выскочил. Он же шестой раз по счету горел, опыт имелся. Приходит к нам – мы за высотой в резерве стояли, – смеется: «Дайте огоньку, прикурить не успел». Потом вспомнил: приемник у него там в окопе остался трофейный, немецкий. Хороший, говорит, приемник. «На черта, говорю, тебе он сдался?» – «Нет, говорит, пойду». И вижу, не решается. Как будто чувствовал. Да, видно, заело уже. Пошел. И надо же так: от снаряда уцелел, а пулей, когда возвращался, убило.
И танкист опять хлопнул себя шлемом по ладони, и светлый чуб на лбу
